Медведев заговорил о застое. Страной правят Цапок и ему подобные. Тандем власти и оппозиции

Президент обнаружил признаки застоя в российской политической системе

Лев Гулько: Президент Российской Федерации Дмитрий Медведев заявил в своем блоге совсем недавно, что в российской политической жизни проявляются признаки застоя. Прямо так и сказал. И это губительно для правящей партии, которая «бронзовеет» (опять же это слово президента), как для нее, так и для оппозиции, которая становится маргинальной. Та же цитата по ИТАР—ТАСС: «С определенного периода в нашей политической жизни стали появляться симптомы застоя, возникла угроза превращения стабильности в фактор стагнации. А такой застой одинаково губителен и для правящей партии, и для оппозиционных сил. Если у оппозиции нет ни малейшего шанса выиграть в честной борьбе — она деградирует и становится маргинальной. Но если у правящей партии нет шансов нигде и никогда проиграть, она просто «бронзовеет» и в конечном счете тоже деградирует, как любой живой организм, который остается без движения». Вот такой практически политический манифест.

Александр Газов: Вот смотрите, Сурков, а теперь и Медведев как с цепи сорвались: оба о демократии начали говорить. И ведь правильные слова говорят. Замечательно и красиво. Того и гляди и Владимир Владимирович скажет нам, что пора что-то срочно менять, и забудет свою знаменитую «вертикаль власти». Что происходит?

ЛГ: А я бы не иронизировал по поводу Владимира Владимировича.

АГ: Можно и подождать.

Станислав Белковский: Ну, формально, на мой взгляд, не происходит ничего. То есть наши руководители по-прежнему ориентируются на целевую аудиторию. Владислав Сурков — на американских студентов, тем более что перед ним действительно стоит вопрос о репутации на Западе и даже о возможности въезда в ряд стран. Там с его именем связывают некоторые самые одиозные акции последних нескольких лет. Что же касается Дмитрия Анатольевича, то ведь важна и вторая часть этого высказывания в видеоблоге, которая, как мне кажется, была написана другими людьми (не теми, что первая) и в другое время. А там говорится, что все хорошо, что, оказывается, президент Медведев уже провел политическую реформу, внес точечные изменения в ряд законов и, собственно, застой уже преодолел.

АГ: Чуть-чуть осталось. Тут открутить, там отломать, и все будет хорошо. Просто замечательно.

СБ: Поэтому я бы не стал это анализировать с содержательной точки зрения — в силу полной бессмысленности происходящего. Но как индикатор, как симптом эти выступления очень важны. Особенно, конечно, выступление Медведева как политического лидера страны. Потому что новейшая история учит нас: если на официальном уровне, особенно на самом высоком, звучит слово «застой», значит, перестройка уже началась. В эпоху застоя слово «застой» не произносят. Оно табуировано на официальном уровне.

ЛГ: Конечно.

СБ: Застой закончился, и началась перестройка. Только не как революция сверху и не как программа системных реформ. Их-то как раз нет и не будет, о чем Медведев и сказал в своем выступлении в видеоблоге. А как расползание основ экономической системы, которая существует. Об этом еще двадцать с лишним лет назад, когда расползались основы коммунистического строя, прекрасно сказал поэт Тимур Кибиров. Я не скажу лучше, он прекрасно охарактеризовал перестройку четырьмя словами: «Распадаются основы, расползается говно». Вот это то, что начинается и идет сегодня полным ходом, независимо от воли Медведева.

ЛГ: Когда оно расползется, это самое говно, то, наверное, что-то появится?

СБ: Так оно уже расползается. Мы это видим сейчас по «Транснефти».

ЛГ: Мне кажется, ребята понимают, что дальше ехать некуда. Надо меняться.

АГ: Ну, Лев — оптимист в данном случае.

СБ: Медведев и Сурков этого не понимают. Но многие люди в элитах понимают. Перестройка всегда начинается со среднего звена.

ЛГ: И больше всего страдает.

СБ: Да.

АГ: Которое все понимает лучше, чем там, наверху.

СБ: Настоящая перестройка началась тогда, когда, скажем, второй секретарь обкома вдруг неожиданно понял, что, несмотря на свой весьма высокий статус в обществе и весьма значительной объем властных полномочий, с материальной точки зрения он, критикуемый всеми за привилегии «пыжиковой шапки» и т.п., живет хуже простого бюргера из Западной Европы. И какой-нибудь видеомагнитофон, который для бюргера обыденность, для этого секретаря обкома — находка и счастье. Вот здесь-то перестройка и началась. Сегодня роль этих вторых секретарей играют бизнесмены, которые неожиданно поняли, что система тотальной коррупции больше не работает, потому что размер коррупционного налога в этой системе превысил все разумные пределы. Когда в начале десятилетия откат был 10 процентов, это было нормально. Коррупция была своего рода топливом для этой системы. Система даже быстрее крутилась за счет распила откатов. А когда он превысил 50 процентов — 50 процентов отката на любую сделку, — система работать не может. Потому что при 50-процентном налоге с оборота экономика обязана встать.

ЛГ: Да, конечно, предел.

СБ: Поэтому все понимают — не рационально, но интуитивно, — что эта система зашла в тупик. Это и есть важнейшая предпосылка перестройки. А все остальное — это уже симптомы, индикаторы.

АГ: Но тогда у нас перестройка не удалась. Страна в итоге разрушилась.

ЛГ: А выезжать за рубеж стали?

АГ: Я имею в виду, что страна стала другая, хотя бы в территориальном плане. Нас ждет сейчас то же самое?

СБ: Перестройка удаться не может, поскольку перестройка — это неуправляемый, нерегулируемый процесс.

АГ: Он идет сам по себе. Надо только объявить: вот, мол, идет перестройка.

СБ: Даже не объявить, а признать. Она идет независимо от нашего сознания. Перестройка — это процесс расползания, как мы уже говорили. Можно его предотвратить? Можно, но только путем подмораживания, заливания жидким азотом. Готовы мы к этому сегодня? Конечно, нет, потому что для этого нет ни политических, ни психологических ресурсов. Этого никто не поддержит, включая ключевые фигуры во власти. Поэтому власти остается только наблюдать за перестройкой. И, думаю, до верхних этажей власти, по известному анекдоту про жирафа, это дойдет не в первую очередь.

АГ: Так развалится или не развалится?

СБ: Понимаете, было бы очень хорошо, если бы Россия развалилась так, как развалился Советский Союз. Потому что в ХХ веке мы имеем два опыта краха России: опыт 1917 года и опыт 1991 года. Опыт 1991 года был гораздо лучше — потому что без большой крови. Кровь была только в спорах между республиками бывшего СССР и только на пограничных территориях, таких как Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия, Нагорный Карабах. Собственно, вина за эту кровь лежит на советской власти, которая так нарезала союзные республики, что в их составе оказались некоторые территории, которые там никогда не хотели быть. Но пока был тоталитарный режим, об этом узнать было невозможно. В 1917 году была большая кровь именно потому, что Российской империи не на что было распадаться. Не было субъектов распада. И не было новых элит, которые могли бы быстро и мирно перенять власть. Сегодняшняя ситуация гораздо ближе к 1917 году, чем к 1991-му. Нет субъектов, которые могли бы, так сказать, перенять власть, нет альтернативных элит. Ничего нет. Зато есть нарастающий хаос. И фактическая передача неформальной власти силовым группировкам на местах. То, что мы наблюдаем в Краснодарском крае с Цапком, или то, что происходит с Фондом «Город без наркотиков» в Екатеринбурге. Хотя прогрессивная общественность как-то поддержала и Ройзмана, и главу Нижнетагильского отделения Фонда Бычкова.

ЛГ: Не вся.

СБ: Практически вся. Включая президента Медведева, который инициировал процесс пересмотра приговора. И Бычков получил условный срок, хотя к своим 24 годам он успел отсидеть за мошенничество, на что немногие обращают внимание.

АГ: Это частности.

СБ: Да. От такого человека на вокзале я бы предпочел держаться подальше.

ЛГ: Это правда.

СБ: Но если люди хватают себе подобных представителей вида homo sapiens на улице и принудительно везут куда-то, где приковывают к батарее или кровати, мне кажется, это не совсем правильно. Потому что сегодня они хватают наркоманов, которых вообще не считают людьми (то есть они присвоили себе не только функцию легитимного насилия, монополия на которое должна принадлежать государству, — они присвоили себе право решать, кто человек, а кто нет), а завтра по ошибке схватят несколько сот человек и потом скажут: «Ну как же, у него в кармане лежал кусочек сала»... Ведь сало, по известному украинскому анекдоту, наркотик — потому что мы от него балдеем. Да, это очень опасная тенденция. Это не расползание власти на конкретных субъектов, на какие-то части, из которых состоит государство, а просто размывание ее в пространстве. Размазывание тонким слоем по всей стране.

ЛГ: Давайте мы об этом поговорим в следующей части.

На смену «лихим 90-м» приходят «лихие 2000-е»

ЛГ: Продолжим разговор, который мы начали в первой части. Термин «лихие 90-е» был обнародован Владимиром Путиным в 2007 году, накануне парламентских и президентских выборов. Тогда политтехнологи решали задачу дистанцирования от противоречий эпохи правления Бориса Ельцина. Дистанцировались от своего рода постперестроечной эпохи. О перестройке мы говорили в первой части. Не станут ли лихими «нулевые»? Этим вопросом задаются авторы редакционной колонки газеты «Ведомости». И кто от кого вообще будет дистанцироваться, если такое произойдет? И еще одна публикация, довольно любопытная, нашего постоянного автора Станислава Белковского в газете «Московский комсомолец». Называется она «Цапковская федерация» с подзаголовком «Кому принадлежит власть в стране?». Вот, собственно, от этого и будем отталкиваться. Действительно, кому принадлежит власть в стране? И кто от кого будет дистанцироваться, если вдруг «лихими» станут «нулевые»? Если все пойдет по президенту Медведеву?

АГ: Мы только что об этом говорили.

ЛГ: В первой части.

АГ: Да, в первой части. Что власть уже не принадлежит субъектам, а размазана тонким слоем. Цапки, бычковы...

ЛГ: О чем написал Станислав Белковский и собственно «Московский комсомолец», мы можем сейчас послушать.

СБ: На мой взгляд, это так. Структура власти размазана тонким слоем по стране. Субъект власти возникает в любой точке, где есть определенная комбинация денег, административного и силового ресурса.

ЛГ: На Дальнем Востоке своя, где-то еще своя…

СБ: Да, везде, где есть определенная сумма денег и определенный бизнес. И некая комбинация чиновников.

ЛГ: Я сейчас о том, что не везде режут 12 человек. И все действуют по-разному...

СБ: Да. Но это ситуация абсолютно типовая, если покопаться, можете не сомневаться.

АГ: Причем так же тихо. И, возможно, это не станет такой громкой историей.

СБ: Ну, когда историй будут десятки, то каждая история не будет расследоваться как общенациональная трагедия. Этот станет общим фоном нашего существования. Это неизбежное следствие самой философии власти в России. То есть власти денег, когда деньги решают все. Когда ни у государства, ни у общества нет никаких других связующих механизмов, то система рано или поздно к этому приходит. Потому что, если ты купил начальника местного ФСБ, прокурора и судью, тебе больше никто не нужен. Тебе не нужен ни Путин, ни Медведев. И сам спор о том, кто главнее, Медведев или Путин, и кто пойдет на выборы в 2012 году, абсолютно теряет смысл.

ЛГ: А если, опять же возвращаясь к первому сюжету, наша власть, президент Медведев и люди вовлеченные скажут: «Все, ребята»? Если сверху скажут: «Все. Меняем правила игры. Так больше не будет»? Государство всегда сильнее, чем какой-то там Цапок. Изменится что-то?

СБ: Нет.

АГ: Оно само по себе как-то существует.

СБ: Для этого нужны будут системные репрессии, направленные на отстранение нынешней элиты от власти.

АГ: Не впервой же. Правильно?

СБ: Но к этому нынешняя власть все-таки не готова. Поскольку Медведев все-таки не товарищ Сталин. Это товарищ Горбачев.

ЛГ: А что, прямо репрессии товарища Сталина нужны? Такие же?

СБ: А как вы отстраните сотни тысяч цапков от власти? Они могут вас послушать по телевизору, даже в видеоблоге, с учетом нового электронного правительства...

ЛГ: У президента есть армия. Есть в конце концов силовые структуры…

СБ: Силовые структуры полностью коррумпированы, армия тоже в значительной степени коррумпирована и при этом в каком-то смысле уже практически не существует.

АГ: То есть цапки перекупят и армию, и ФСБ?

СБ: Уже купили.

ЛГ: Уже купили?

СБ: Прокурор Краснодарского края, а не какой-то станицы Кущевской, отменял уголовные дела против Цапка. То есть только федеральный десант мог помочь в этом деле. И то еще неизвестно, чем дело кончится. Это мы еще посмотрим. В отношении расследования этой банды, может быть, все кончится не так сурово, как это сегодня ожидается. Федеральная вертикаль полностью разрушена. Она является фантомом и существует только в пропагандистском измерении, транслируемом Владиславом Юрьевичем Сурковым и его коллегами доверчивому народу.

ЛГ: Сейчас отказываются. Но об этом мы попозже поговорим.

СБ: А народ сознает, что никакой вертикали нет. Потому что, если дал взятку участковому, что-то происходит, а не дал — не происходит. А все команды сверху, крики, разрывание рубашки на груди, сотрясание айподом ничего не дает.

АГ: Да, ведь сколько раз у нас уже так было. Дмитрий Анатольевич в не первый раз требует расследовать максимально быстро. С Анной Политковской то же самое было. И что?

СБ: Правда, перед этим было сказано, что убитая не имела никакого значения для государства.

ЛГ: Хорошо. Тогда, если вернуться к «Ведомостям», станут эти годы «лихими нулевыми»? Их кто-нибудь так потом назовет? Выйдет оттуда какое-то светлое начало, встанет во главе и скажет: «А вот это были лихие нулевые»…

СБ: «Лихие нулевые» и «лихие 90-е» — это все пропагандистские конструкции.

ЛГ: И все же.

СБ: Меня больше волнует, что будет на самом деле.

ЛГ: Да.

СБ: Те, кто назвал 90-е «лихими», сами дети 90-х годов, которые на самом деле их обожают, если не обожествляют. Тот же Владимир Владимирович — он любит 90-е годы, поскольку в 90-е годы он состоялся. Если в 80-е годы он активно деградировал, будучи изгнан из дрезденской службы КГБ, из агентуры...

ЛГ: Потерпевшая сторона.

СБ: Да, потерпевшая сторона. Куча досадных и обидных поражений. А в 90-е годы он очень быстро сделал карьеру, при Собчаке. За счет именно тех механизмов, свойств и качеств личности, которые были максимально востребованы в 90-е. Поэтому все это дети 90-х.

ЛГ: Значит, вылезут дети 2000-х.

СБ: Конечно. Перестройка именно в том и состоит, что систему начинают проклинать ее дети.

АГ: А можно нарисовать образ этого ребенка 2000-х, который вылезет? Образ Владимира Владимировича мы уже поняли. Просто интересно.

СБ: Это средний и среднекрупный бизнес. И гламурная тусовка.

ЛГ: Ксения Собчак.

АГ: Ну а какими они идеалами руководствуются?

СБ: Идеалов пока нет, но неприятие старого уже есть. Точно так же как и в 80-х. Никто ведь не мог сказать, что будет завтра. И если бы кто-нибудь мог заглянуть в 90-е, то, возможно, и ужаснулся бы. Но все точно знали, что так жить нельзя, что коммунистическая система приговорена и, как сказал Александр Солженицын в 1990 году, часы коммунизма свое отбили.

Кто страшнее: власть или оппозиция?

ЛГ: Итак, третья тема. Речь пойдет о том, кто страшнее: власть или оппозиция? Кто появится на этом небосклоне, как у трех толстяков на горе появились выигравшие люди. Этого не дали напечатать, но, говорят, что конец «Трех толстяков» был ужасен. Они все стали пухнуть, пухнуть, эти герои-революционеры, и сами превратились в толстяков. Так, по слухам, на самом деле заканчиваются «Три толстяка». Но мы о наших ребятах. «Актуальность «гражданского накала» в нашем обществе проходит быстрее, чем происходит смена не то что времен года — смена дня и ночи. Сегодня уже с трудом вспоминается — это все «Независимая» пишет, — что буквально пару недель назад все, кому было не лень, отпиарились на том, что власть-де создает атмосферу «террора и насилия» в стране (террор и насилие закавычены)… К нынешней власти можно относится как угодно, но она — и с этим трудно поспорить — увела страну из «беспредела» 90-х… В то же время оппозиция в отличие от власти (скажем, президента Дмитрия Медведева сложно назвать выходцем из 90-х, хотя он в них, несомненно, жил) родом именно из 90-х, а не из нулевых». Может, именно в этом кроется причина их политических и не политических разногласий. Собственно, смысл в том, что сама по себе оппозиция страшнее, чем власть. Потому что она бьет дубиной по башке. И она этого желает. Она кровожадная, эта оппозиция. Так кто страшнее?

АГ: Я про дубину хотел бы добавить...

ЛГ: Там цитата есть.

АГ: Вот смотрите, будет ли, к примеру, для Эдуарда Лимонова удачной акция на Триумфально площади, если его сподвижников не побьют органы правопорядка? Мне кажется, что Эдуард Лимонов будет очень недоволен тем, как прошла акция. И приложит максимум усилий, чтобы все-таки добиться. У меня по крайней мере складывается такое ощущение.

СБ: Так оно и есть. Другое дело, что побьют обязательно. Потому что это тандем — власть и оппозиция. Они неразделимы. И оппозиция вписывается в тот формат, который создает для нее власть. Если бы не били, то была бы совсем другая власть. Если бы вообще можно было проводить широкие публичные акции, если бы в стране была свобода слова, то мы бы жили не в современной Российской Федерации.

ЛГ: И оппозиции бы не было.

СБ: Да, было что-нибудь совсем другое. Оппозиция была бы, но другая, европейская. Из этой конструкции нельзя вычленить один элемент. Давайте не побьем нацболов, и тогда все вернется. Нет, так не бывает. Потому что бить нацболов — это один из элементов общих взаимоотношений. И либо меняется вся система, либо не меняется ничего. Но тут опять же важны симптомы. Когда начинают употреблять слово «застой» — это всегда признак перестройки. Когда начинают говорить о том, что оппозиция страшнее власти, — это тоже признак перестройки. Потому что, когда власть чувствует себя уверенно, она вообще не рассуждает на эту тему. Разговор о том, что придет оппозиция и всех расстреляет, масштабно начинался два раза. В конце 80-х, перед крахом 1991 года, и в 2004 году на Украине, перед «оранжевой революцией». Тогда основной месседж украинских телеканалов состоял в том, что оппозиция — это опасные сторонники насилия и террористы. И всегда, когда показывали митинг оппозиции, в конце была эффектная картинка: черный столб дыма, возвышающийся над митингом. Кто-то взорвал дымовую шашку, кому-то набили морду, и вот он, весь окровавленный, лежит на асфальте. То есть сам факт, что эта дискуссия началась, говорит уже о том, что власть чувствует себя весьма неуверенно и пытается успокоить саму себя такого рода заклинаниями.

ЛГ: А такие ребята, как Борис Немцов и Владимир Милов, которые тоже не ангелы, судя по публикации, они куда попадают? Или это тоже власть, но у них своя роль?

СБ: Понимаете, настоящая оппозиция — это Цапок и ему подобные, потому что они уже взяли власть. Ну, Цапка, правда, арестовали… Или его уже отпустили?

ЛГ: Нет, не отпускали.

СБ: Тем не менее они уже взяли власть на своих территориях. А Немцов и Милов — это скорее никто. Это скорее часть властной машины. Потому что они всегда пытаются играть с властью по правилам. Зарегистрировать какое-то движение, потом какую-то партию, потом принять участие в выборах. Где же здесь опасность? А в это время из-за их спины выходят люди, которым все это не нужно.

АГ: Причем они тоже это все понимают.

СБ: Автоматы Калашникова и вера в собственную правоту, чтобы взять власть в конкретном месте. А это место может расширяться неконтролируемо.

ЛГ: А что же все кричат о гражданском обществе, которое должно выйти и поддержать?

АГ: Кого-нибудь...

СБ: Хоть кого.

ЛГ: И где гражданское общество в этом раскладе сил?

СБ: Двадцать лет, прошедших с момента распада Советского Союза, мы переживали дикую усталость. Так сказать, отходняк от долгой жизни при коллективизме, когда мы решали общие задачи. Поэтому наступила эпоха тотального индивидуализма, когда каждый играет за себя, когда любая идея объединения во имя чего-то воспринимается конъюнктурно, как способ что-то получить (необязательно деньги), или не воспринимается никак. В такой ситуации гражданское общество не формируется. Потому что гражданское общество предполагает солидарность. Я имею в виду не организацию «Солидарность», а солидарность как понятие. Сейчас, как мне кажется, намечается некая тяга к солидарности. По одной простой причине: человек не может быть одиноким в пространстве и времени слишком долго. Я абсолютно убежден, что человек — существо социальное. Главная внутренняя задача, которую он, может быть, не осознает и не формулирует, но которую он решает на протяжении все своей земной жизни, — это преодоление одиночества. А преодоление одиночества происходит через социальный институт: через семью, через общественную деятельность, через партии. Через специальность в конце концов. Специальность тоже существует только там, где существует профессиональное сообщество. А где нет профессионального сообщества, нет и критериев специалиста, а значит — и самой специальности. Специалист не может быть один во вселенной. Поэтому, мне кажется, тенденция начинает переламываться. И некоторые предпосылки для становления гражданского общества возникают. Движение в защиту Химкинского леса — это прецедент гражданского сообщества.

ЛГ: А «синие ведерки»?

СБ: «Синие ведерки» — тоже прецедент, пусть даже карикатурный. Это не важно. Важно, что это некое сплочение людей вокруг какой-то определенной идеологии и определенной программы действий. Или Навальный… Да, он действует в одиночку, но какая поддержка оказывается ему в Интернете! Поддержка абсолютно искренняя. Ни один политик не может рассчитывать сегодня на такую поддержку. Я уверен, что если бы эти документы по хищению в «Транснефти» 4 млрд долларов озвучил не Навальный, а кто-нибудь из действующих политиков, от Немцова, Милова и до Зюганова, их знало бы на порядок меньше, если не на два. Потому что политикам доверия нет. Вот так кристаллизуются элементы нового гражданского общества. Юрий Шевчук имеет огромное влияние на любую аудиторию, при том что к политике он не имеет ни малейшего отношения. В этом смысле я оптимист. Мне кажется, что начинается становление гражданского общества. И мешают ему только люди с удостоверениями представителей гражданского общества, которые вылезают вперед и кричат: «Как же? Как же? Правозащитники — это мы! А эти здесь при чем?»

АГ: Им, кстати, и лозунг уже придумали, который, мне кажется, всех объединит: «Так жить нельзя!» Вы им как бы подталкиваете.

ЛГ: Если вернуться к началу, почти к началу нашего разговора (и этим, может быть, и закончить), все-таки, когда расползется это дерьмо, говно — пусть кто как хочет называет это дело, — наверху появится то, о чем вы говорите. Вот эти ребята. «Синие ведерки», защитники Химкинского леса. Они-то потом где окажутся? Правящими?

СБ: На сегодняшний день я вижу в них единственную возможную точку кристаллизации какого-то нового политического движения. Где они окажутся, неизвестно. Потому что, когда происходит катастрофа, это обсуждение довольно бессмысленно. Можно, конечно, выйти на верхнюю палубу и начать спорить: а где мы окажемся через 15 минут? А неизвестно где. Может быть, в шлюпке, а может быть, на дне океана. Это совершенно неизвестно. Если говорить об источнике оптимизма, то это именно эти гражданские активисты, которые привносят в наше общество новые идеи солидарности, солидарности, не связанной с конструкциями и идеалами вчерашнего дня, которые действительно не являются порождением ни «лихих 90-х», ни «лихих нулевых», которые действительно открывают нам дверь в новое десятилетие, когда перестройка должна совершиться.

***

Станислав Белковский выпустил новую книгу, которая называется «Покаяние». Ироническая пьеса в двух действиях, в центре сюжета которой — убийство премьер-министра России его ближайшими друзьями и соратниками. Среди главных героев произведения читатель узнает людей, которые определяли и продолжают определять российскую политику. Книга уже в продаже.